We're all mad here...
4. ВОСПОМИНАНИЕ ОБ "АНАТОМИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ"
читатьЯ сейчас все расскажу. Наконец-то собрался. С духом и с мыслями. Хотя вы мне все равно не поверите.
Все дело в том, что я ужасно боюсь темноты. С детства. Говорят, у меня больное воображение, и я слишком впечатлителен. Наверное, это правда. Когда я вглядываюсь в темноту, она начинает шевелиться и пульсировать, будто там есть кто-то живой, который внимательно следит за мной и ждет удобной минуты. Темнота наполняет деревья, столбы, дома неизъяснимой угрозой, и каждый встречный прохожий кажется мне тогда дьяволом, пришедшим по мою душу. И страх вырастает во мне в огромного зверя, и я ничего не могу с ним поделать.
Ночные прохожие страшны сами по себе: ведь многие из них идут никуда и ниоткуда -- они давно мертвы. Один бог знает, что выносит их на улицы после двух ночи, когда пусто, и тьма колышется в воздухе.
В эту пору пробуждается зловещая жизнь на кладбищах и пустырях, загораются бледные огни в развалинах -- это правит свой бал нечисть, неподвластная ни Богу, ни Сатане.
Если бы я не боялся темноты, я никогда бы не повстречался с этими мерзкими созданиями -- но мне было тогда семнадцать лет, я учился в колледже, жил в общежитии и постоянно подвергался насмешкам из-за своих детских страхов. Чтобы закалить характер, я заставлял себя подолгу бродить в потемках вокруг общежития и по прилегающим кварталам; а однажды, в полнолуние, расхрабрился настолько, что даже рискнул прогуляться по краю "Болота" -- это обширный пустырь вокруг топкого ручья, неподалеку от общежитий нашего колледжа; вокруг него кварталы одноэтажных домиков (большей частью брошенных), непролазные заросли одичавших садов. "Болото" слывет притоном бродяг и наркоманов, здесь часто случаются отвратительные преступления и находят обезображенные трупы. Несмотря на это, я выбрался на "Болото" заполночь, немного побродил среди мертвых домов в молочной тиши полнолуния и весьма довольный собой, вышел на Кримсон Роуд, откуда уже рукой подать до общежития.
На Кримсон тоже было тихо и пустынно. Потом я услышал сзади легковую машину: она быстро приближалась и вдруг остановилась рядом со мной. Лысый толстяк с заднего сидения окликнул меня и что-то спросил, высунувшись в приоткрытую дверь. Я не расслышал и нагнулся к нему, чтобы переспросить. А он ухватил меня крепко сгибом руки за шею и поволок в машину. Мгновенье -- и я оказался на сидении между ним и стариком в сером костюме, который непрерывно дрожал и невыносимо смердел тухлым мясом. Машина резко рванула с места и свернула влево, в сторону "Болота".
- Тихо! -- злобно прошипел толстяк, с силой ткнув мне в лицо дулом пистолета. -- Молчать, а то хуже будет! -- повторил он, хотя я, ошеломленный и растерянный, ни слова до сих пор не сказал, да и не смог бы сказать: дыхание перехватило, даже сердце перестало биться от испуга.
Въехали в мрачный сырой переулок. Машину затрясло по ухабам, зачавкала под колесами грязь. От тряски у серого старика отвалилась челюсть, и из угла рта пополз по щеке белый скользкий червяк. "А щека небритая, наколется ведь", -- подумалось, как сквозь сон.
В конце переулка, при самом выезде на пустырь, мы остановились у небольшого домика. Сквозь щели в закрытых ставнях пробивался свет.
У ворот на лавке курил мужчина неестественно- огромного телосложения, похожий на рекламный плакат соревнований по культуризму. Едва завидев машину, он бросил недокуренную сигарету оземь и чуть не бегом рванулся навстречу.
- Ну-кось, посмотрим, посмотрим, чего вы там привезли! -- дребезжал он голоском Микки-Мауса, нетерпеливо потирая огромными ладонями. -- А, дедушку привезли! Ой, какой дедушка! Просто прелесть! Выходите почтеннейший; да нет, позвольте уж, я вам помогу... -- и он протянул старику свою лапищу. Тот вдруг, согнувшись вдвое, проскользнул под нею и бросился бежать. Тут шофер, до сих пор сидевший неподвижно, выскочил из машины и запустил ему по ногам железным прутом. Беглец упал навзничь; великан в два прыжка оказался рядом с ним и ухватил его за воротник.
- Что, папаша, все трусцой бегаете? -- снова защебетал он радостно, широко улыбаясь всем своим безобразным лицом. -- Только от нас не убежишь, мы ведь не погребальная контора. Ну-кось, бросайте дурить, да пойдемте в препараторскую!
- Отпустите меня, -- произнес старик совсем уж безнадежно, и в свете фар на его седой щетине заблестели крупные слезы, -- я больше никогда не буду выходить из своего склепа, клянусь вам! Отпустите -- внакладе не останетесь, у меня весь гроб обит изнутри золотыми монетами, все вам отдам, только отпустите!
В ответ гигант ухмыльнулся снова и толкнул старика в открытую калитку. Шофер с толстяком крепко ухватили меня под руки и поволокли следом. Предчувствуя что-то нечеловечески жуткое, я рванулся было в сторону, но тут же от сильного удара коленом под дых потерял всякую способность к сопротивлению. Меня втащили в дом и заперли в темной тесной кладовке, насквозь пропахшей пылью и крысами.
Оправившись от удара, я огляделся вокруг: вдоль стен на полках поблескивали ряды пустых бутылок; на стене висела велосипедная рама, погнутая и ржавая; под ней валялось кресло без ножек и обивки; в углу стоял корпус от телевизора, полный всякой железной дребедени. В светло- желтых лучах, сочившихся изо всех щелей неплотно сбитой дощатой двери, плясали и перевивались клубы пыли.
Снаружи громко спорили знакомые уже голоса. Я прислушался. Однако смысл их спора оказался настолько дик, что даже с трудом верилось. Толстяк доказывал, будто старик систематически покидает по ночам свою могилу, чтобы сосать кровь у граждан и достоин расчленения по первому разряду. Старик кричал, что случайно, раз в десять лет вышел подышать свежим воздухом; клялся и божился, что он солидный человек, а вурдалаков никогда не любил и даже вел среди них воспитательную работу. Конец их спору положил Высокий.
- Дедушка, -- прошипел он, -- очень жаль; но вас придется обслужить по первому разряду, несмотря на ваши высокие моральные качества, потому что вы оказали сопротивление сотрудникам Анатомического общества. Вам, похоже, надоело лежать в тесном гробу. Могу вас обрадовать: вы туда не вернетесь. Вас скушают собачки и кошечки. А теперь прошу к столу.
Тут старик стал ругаться, послышался шум и грохот опрокидываемых стульев. Я прильнул к щели: его уже повалили на стол посреди комнаты; Толстяк и Высокий держали его руки и ноги, а шофер крепко привязывал веревками, продетыми сквозь отверстия в углах стола.
- Инструменты! -- скомандовал Высокий, когда ноги были привязаны. Толстяк вышел в другую комнату и возвратился с подносом, на котором мне удалось разглядеть раскрытую бритву и садовые ножницы; там было еще что- то, похожее на пилу, точно я не могу сказать. Высокий взял бритву и стал резать на старике одежду; шофер обрывал ее лоскутами и бросал в угол. Вскоре старик лежал уже совсем голый. Высокий положил бритву на его отчаянно вибрирующую грудь и, присев на стул, стал что-то записывать в толстую амбарную книгу.
- А кровушку он все-таки посасывал: поглядите, какой розовый, ну точно поросенок! -- сказал вдруг Толстяк, вошедший с улицы с эмалированным ведром. -- Ну что, шеф, приступим, а?
- Приступим, -- ответил Высокий. Подойдя к столу, он похлопал старика по животу и отработанным резким движением вогнал туда бритву. Старик завопил истошно и хрипло, потом стал орать, не переставая; но что с ним делал "главный хирург", я уже не видел: чуть не весь стол заслонила широкая спина Толстяка, слегка подрагивавшая не то от напряжения, не то от удовольствия. Шофер мастурбировал в углу на табуретке, не отрывая восхищенных глаз от жуткого зрелища. Потом Толстяк отодвинулся чуть в сторону, и я увидел, как Высокий откусывает старику пальцы садовыми ножницами и кидает их в ведро. Старик уже едва стонал; вскоре замолчал совсем.
- Дайте ему понюхать! -- недовольно крикнул шофер из своего угла. Толстяк вынул из кармана бутылку нашатыря и плеснул старику в лицо. Тот открыл глаза и закричал снова, глухо и устало.
- Что, больно? -- участливо спросил Высокий, морщась, будто от горькой микстуры. В его руке появилась чайная ложка; ею он ловко выковырнул старику оба глаза и вкинул их прямо в раскрытый рот. Крик захлебнулся, тотчас превратившись в глухое бульканье. Высокий взял бритву, уже изрядно испачканную кровью, и принялся деловито разрезать кожу между ребрами. И опять широкая спина Толстяка закрыла от меня все.
Я не могу сказать уверенно, сколько все это продолжалось -- вероятно, полчаса или что-то около того. Когда Толстяк пошел выносить ведро, на столе лежало уже бесформенное красное месиво с торчащими из него костями. Невыносимый трупный запах наполнил всю комнату; со стола стекала и капала на пол густая грязно-коричневая жидкость.
- Давайте сюда второго! -- приказал Высокий. При этих
словах я почувствовал, как все внутри оборвалось и похолодело; даже голова закружилась. Однако в комнате воцарилось молчание. Потом Толстяк сказал, запинаясь:
- Видишь ли, шеф... Со вторым мы малость ошиблись... Он #живой#.
- Да? -- переспросил Высокий растерянно. -- Ну и что же мы теперь с ним будем делать?
- Резать его, и все тут! -- заорал вдруг шофер, вскочив со своего места. -- Он ведь заложит нас, гадом буду, заложит!
- Погоди, -- сказал Высокий, отстраняя его от двери кладовки. -- Ну ладно, заложит он нас. Но резать-то его зачем? Пристрелить, чтоб не мучался -- и бог с ним.
Шофер молча уставился на шефа, будто парализованный его словами. Потом в нем вдруг что-то сработало:
- Бог с ним, говоришь? Нет уж, дудки! Уж я ему сейчас устрою!
Он схватил со стола бритву и бросился к кладовке; Высокий не успел его удержать. Сообразив, что сейчас может случиться самое страшное, я ухватил за горлышко тяжелую бутылку и, едва дверь распахнулась, изо всех сил швырнул ее, стараясь попасть шоферу в голову. Это мне удалось: от удара он сел на месте, со лба по лицу его побежала кровь.
Я сгреб в охапку еще несколько бутылок, закричал отчаянно: "А ну, с дороги, а то всех поубиваю!", и ринулся к выходу, кидая бутылками во все стороны.
Благодаря неожиданности и произведенному шуму я выиграл несколько секунд -- это и спасло мне жизнь. Едва я выскочил во двор и подбежал к забору, в светлом прямоугольнике двери появился Толстяк с пистолетом. Грохнул выстрел, громкий свист раздался в сыром ночном воздухе -- но я уже соскочил с забора на улицу.
Однако путь на Кримсон Роуд был уже отрезан Высоким. Тогда я что было духу помчался в сторону небольшой рощицы, черневшейся на пустыре; он погнался за мной, гулко топая и тяжело дыша. Сзади зафырчал мотор. Я оглянулся и увидел, что машина, в которой сидел Толстяк, резко затормозила поравнявшись с Высоким, и тот, рывком распахнув дверцу, запрыгнул на заднее сидение.
Здесь-то мои преследователи и совершили главную тактическую ошибку: проехав метров пятьдесят, машина увязла в грязи. Покамест они, ругаясь на весь пустырь, вылезали из нее, я успел добежать до рощицы и спрятаться в кустах на берегу мутного ручья.
Я еще не отдышался от быстрого бега, как услышал где-то невдалеке их голоса: "Отсюда он не мог далеко убежать!" -- утверждал Толстяк, громко кашляя и харкая. Внезапно прямо над моей головой скользнул луч фонарика; я весь сжался от страха, чуть ли не врос в землю.
- Вот он! -- завопил ликующе голосок Микки-Мауса. Грохот двух выстрелов раскатился по пустырю; потом я услышал, как в соседних кустах заскулил раненый пес, а Высокий громко выругался: "Ах ты, ..., ошибся!"
Тогда я осторожно, без единого шороха, сполз по глинистому склону к самому ручью. Здесь было гораздо спокойнее; а наверху еще трещали ветки, изредка мелькал луч фонарика и слышались обрывки фраз. Я лежал животом на сырой глине, затаив дыхание и прислушиваясь к каждому звуку. Мои преследователи еще некоторое время шарили по кустам, а потом, по- видимому, устав или осознав безнадежность своих поисков, присели на берегу, прямо у меня над головой.
- Идиот наш Малыш, -- расстроено сказал Высокий, -- все дело испортил своими выбрыками. Теперь придется менять место и искать нового шофера.
- Шеф, не выгоняй его, это ведь я во всем виноват, -- тихо, оправдывающимся тоном произнес Толстяк. -- Это я не смог живого от мертвого отличить, а Малыш ведь хотел как лучше.
- Благими намерениями... знаешь, в общем, сам, что мощено. А впрочем... может быть, поискать его по ручью? Сдается мне, что он где-то все-таки рядом, а?
- Да брось ты, шеф, уже ведь рассветет скоро, пора возвращаться, а то и до третьих петухов недалеко.
- Пожалуй, что ты прав, -- устало констатировал Высокий. Они поднялись и, шурша кустами, направились к своей машине. Я лежал еще минут десять, боясь шелохнуться, потом осторожно поднялся и пошел по-над ручьем в сторону Кримсон Роуд. Ноги едва слушались меня; все тело тряслось мелкой дрожью. Появись сейчас передо мной мои преследователи -- едва бы я сумел снова убежать от них.
Когда я вышел на Кримсон, уже совсем рассвело. Патруль, проезжавший мимо, принял меня за пьяного, а я не смог объяснить им, что к чему: вместо слов получались какие-то невероятные звукосочетания, напоминающие речь глухонемого...
Так я и попал в участок, а затем -- в психбольницу с "тяжелой формой расстройства устной и письменной речи". Это едва ли поддается лечению: так что и на колледже, и на всем остальном пришлось поставить крест. Теперь я работаю на фабрике. На штамповочном прессе. Каждый день дергаю ручку -- по тысяче раз, и так изо дня в день. С людьми общаться я не могу, разве что жестами, да и то общаться не с кем. Все рабочие (а среди них немало настоящих дебилов) считают меня дурачком. Родители помогают чем могут, но стараются
держаться на расстоянии; впрочем, их можно понять. А темноты я боюсь по-прежнему, и даже еще сильнее.
(Сентябрь 1970 (1 ред.) июнь 1979 (2 ред.))
(с)